Отрывок из книги Чарли Кауфмана «Муравечество»
Синефильский роман-головоломка от сценариста «Вечного сияния чистого разума»
Чарли Кауфман – голливудский сценарист, известный по фильмам «Быть Джоном Малковичем» и «Вечное сияние чистого разума». Его дебютный роман – изящная история о кинокритике, который постепенно перестаёт замечать различия между кино и реальностью. Русский перевод выполнен известным русским писателем Алексеем Поляриновым.
Книга Кауфмана – это многослойный роман со множеством киноотсылок. Чарли Кауфман совершенно без стеснения говорит о Трампе, движении #MeToo и творчестве известных режиссёров.
Отрывок из романа
За стойкой я смотрю, как он заполняет анкету. Ему сто девятнадцать лет! Он же говорил сто шестнадцать, не? Неважно, в обоих возрастах падение с лестницы – обычное дело, и нет тут ничьей вины, моей¬-то уж точно. Я его не толкал. Воистину чудо, что он в своём возрасте ещё может ходить. Это невероятно, и он должен быть благодарен, что я его спас, а не искать виноватых.
Пока он отвлёкся в поисках своей карточки медицинского страхования, я вписал себя как контакт на экстренный случай. Дежурный спросил, не сын ли я ему. Мне это польстило. Я реабилитирован. Вы подождите, когда я расскажу об этом своей девушке.
– Нет, – говорю я. – Просто друг.
Не то чтобы межрасовая дружба мало значила.
По дороге домой в машине Инго стал подозрительно разговорчив. Возможно, из-¬за болеутоляющих. Возможно, из¬-за того, что я спас ему жизнь, но в любом случае я счастлив наконец стать его другом. Я, будущий Франц Боас среди любителей, всегда считал культурную антропологию своей страстью, и здесь целый кладезь истории сам идёт мне в руки. Я включаю (с разрешения Инго) свой катушечный магнитофон «Награ II» 1953 года производства, сам по себе исторический объект.
– 4 ноября 2019 года. Я в Сент-Огастине, штат Флорида, вместе с Инго Катбертом, афроамериканским джентльменом. Когда вы родились, мистер Катберт?
– Я родился в 1900 году.
– Значит, вам 119 лет, – говорю я.
– Да, сэр.
– Мне казалось, вы говорили 1908-й?
– Тысяча девятисотый.
– Хорошо. Какие ваши самые ранние воспоминания?
– Из прошлого или из будущего? – спрашивает он.
– В каком смысле «из будущего»?
– Ну, память работает в обе стороны.
– В обе стороны?
– Да. Перепоминать будущее – это примерно то же самое, что перепоминать прошлое; чем сильнее ты удаляешься от него, тем оно туманнее. В любом направлении.
Вот тут я на перепутье. Готов ли я потакать его безумию или лучше направить его в сторону более разумной дискуссии? Надо сказать, что как исследователь фабулизма я, по крайней мере сейчас, заинтригован воспоминаниями Инго о будущем. И, конечно, мимо меня не прошло, что его манера речи снова изменилась. Помимо прочего, я изучал ещё и манеры речи с Роджером К. Муром в Шеффилдском университете, пока писал монографию «Манеры речи, от ворчания до бурчания, от запинок до заминок, от нуканья до сюсюканья, от монотонности до возбуждённости».
А, и ещё «от шамканья до чавканья».
– Вы не могли бы привести пример того, что вы помните, но оно ещё не произошло?
– В будущем все только и говорят о брейнио. Это для примера, если тебе так уж хочется знать.
– Брейнио?
– Ага.
– А можно поподробнее?
– Попо-что?
– Что такое брейнио?
– Брейнио повсюду, куда ни глянь. Брейнио. Брейнио.
– Да, но что это?
– Брейнио. Это как радио или телевизор, только у человека в мозгу.
– А, типа передачи транслируются прямо в голову? – Все только и говорят о брейнио.
– В будущем.
– Ага.
– У вас в будущем тоже будет брейнио в голове? – спрашиваю я.
– Нет. Когда брейнио изобретут, я уже умру.
– А.
– Мне ж сто двадцать девять лет. Ты совсем уже ку-ку, на хрен?
– Да. Точно. Значит, вы помните то, что произойдёт после вашей смерти?
– Не очень много и не очень хорошо. Это называется брейнио. Все ток и говорят, что о брейнио.
– Понятно. Что ещё вы помните из будущего? – спрашиваю я.
– Машины будущего.
– Как они выглядят? – Серебряные. Все ток и говорят об энтих самых серебряных машинах. Серебряные машины то, серебряные машины сё.
– И что о них говорят?
– Я се купил машину будущего, такие дела. Слушь, она серебряная. Остальное малец расплывчато. Потому что это будущее.
– У этих машин будущего есть какие-то необычные характеристики?
– Они летают. Ещё могут плавать, если захочешь.
Внезапно мне начинает казаться, что эта серия вопросов ни к чему не приведёт, поэтому я сдаю назад.
– А почему бы нам теперь не поговорить немного о прошлом?
– А почему бы, собсно, и да.
– Хорошо, отлично. Вы до сих пор работаете, Инго?
– На пенсии.
– И где вы работали?
– Был уборщиком в школе для слепых, глухих и немых здесь, в Сент-Огастине.
– Когда вы начали там работать?
– Шесть утра. Кажный день. И в дождь, и в зной.
– Нет, я имел в виду год.
– Ох. Господи. Кажись, тысяча девятьсот двадцатый. Или навроде того.
– И вы работали там всю жизнь?
– До 1995-го.
– Это семьдесят пять лет.
– Я не считал.
– Я посчитал, – говорю я.
– Как скажешь.
– Серьёзно.
– Поверю тебе на слово.
– Точно семьдесят пять.
– Ладно.
– Хотите, посчитаю на калькуляторе?
– Я забыл глазели на лестнице, когда упал.
– Вам нравилась работа?
– А то. Добрые люди. Хорошо ко мне относились.
– Хорошо. Это хорошо.
– Мне по душе быть со слепыми и глухими.
– Почему?
– Сложно объяснить.
– Может, попытаетесь?
– Мне по душе глухие и слепые, потому что они не пользуются глазами и ушами, чтоб судить других.
– Понимаю.
– Хотя, должен сказать, слепые судят тебя по голосу, а глухие – по виду. Слепоглухие в этом плане лучше всех, но половинчатые все равно лучше тех, кто может видеть и слышать. Лучше полноценных. С этими мне совсем неловко.
– Значит, вы застенчивый?
– Что это значит? За какими стенами?
– Вы боитесь, что люди будут вас судить?
– Не люблю, когда судят. Только Бог судья.
– А кто любит?
– Кто любит что?
– Я просто соглашаюсь с вами насчёт того, что неприятно, когда тебя судят.